Повод

                                

                                                                                                   Александровой Ольге Владимировне

 

 

     Когда Артемьев, вернувшись в квартиру (курил на лестнице перед сном), менял ботинки на шлепанцы, раздались громкие улюлюкающие звуки.  Совсем рядом – из ниши стоящей в прихожей  тумбочки. От испуга он не сразу понял, что это звучит телефонный аппарат. Поняв, рассердился: кто может звонить по городскому номеру, да еще в такое время?

     Было около одиннадцати вечера. Или ночи, потому что в воскресенье одиннадцать - уже ночь. Во всяком случае,  для него.

     - Я слушаю, - сухо сказал Артемьев.

     - А я говорю, - забрался в ухо низкий женский голос, - Привет, дорогой.

     - Вам кого? –  неизвестно почему Артемьеву стало тревожно.

     - Мне плохо. Понимаешь?   Сейчас у меня такое настроение, что...

     Низкий женский голос был пьян.

     - Вы ошиблись номером, - перебил он и собрался положить трубку, но был остановлен.

     - Артемьев! – почти крикнула женщина, - Если ты сейчас повесишь трубку, то сделаешь подлость.

    Он вздрогнул. Потому что он узнал, кто это.

    И тогда  ему стало по-настоящему страшно.

    -  Не может быть...  Но... Нет. Извините, но вы все-таки ошиблись (теперь уже наоборот: он – не Артемьев).

    - Что ты там шепчешь? Скажи честно, что не хочешь говорить! А то: «вы ошиблись»... Дешево. Как я могу ошибиться, если... проехали. Звонит не совсем трезвая, одинокая женщина, а тебе, как правильному,  пора спать... жена  над душой... Но и ты меня пойми!  Мне сейчас не очень хорошо.  Тебя, может, устраивает, меня - нет. Поэтому приглашаю в гости. Очень прошу!  Что-нибудь соврешь или скажешь правду, но приедешь. По-дружески. Я же знаю, что у нас  с тобой  давно все «по-дружески»...

    - Но как?! – в животе Артемьева что-то сжалось и разжалось, - Лена! Неужели, это ты?! Но ведь, ты же... черт...  Я не могу...

    - Артемьев, это несерьезно -  ты можешь! А значит, должен. Попьешь кофейку с конфетками, ликерчик, меня послушаешь. Захочешь остаться – останешься,  захочешь уехать  - уедешь. Когда ты у меня был последний раз? А я с дачи яблок привезла огромный мешок, пришлось даже  машину брать. Угощу. Сладкие, как ты... Шучу, не бойся.

     Несколько минут он, цепенея,  слушал   жалобы на одиночество, неразделенную любовь, работу, что-то о   даче и «папане». Холод, его обливший, не позволял вникать в плавающие слова и фразы. Холод или ужас. Нужно было немедленно это все прекратить, чтобы... прекратить!

    - Я сейчас не могу! -  он  бросил трубку.

     Дрожащими руками выдернул из розетки телефонный провод и  быстро вышел на лестницу. В шлепках...

    Стоя у распахнутой рамы, Артемьев жадно курил, пытаясь успокоиться и избавиться от страха. Не получалось: сигаретного дыма не хватало, требовалось более сильное оглушение.

    Фонари в облаках желтого тумана,  ветер в черной листве,  ползающие в поисках места дворовые машины.  Конец сентября, а еще тепло, к разноцветью окон примешивается электрическая радуга мониторов,  на балконе тоже кто-то курит. На двух.  Покой и стопроцентная нормальность, завтра понедельник... Но это теперь не имеет значения. Значение имеет лишь одно – найти объяснение. Найти!

     Много  лет назад Лена Кузнецова умерла... Можно сказать «давно» (он не стал вдаваться в точные подсчеты, это потом). Умерла вне всякого сомнения, потому что он сам был на похоронах (его тогда страшно поразил ее вид в гробу: совсем другое лицо, мужское) и трогал ее замороженный, каменный  лоб.

    Умерла, а десять минут назад ему позвонила! Абсурд  и бред - покойники звонить не могут.   Только, если это не сон или галлюцинация. Он не спит. И до сегодняшнего вечера галлюцинациями не страдал.

    Мертвецы не звонят, иначе мир рухнет. Значит, не она, а какая-то тетка, у которой Ленин голос, вечернее одиночное пьянство, папаня, живущий до заморозков  на даче. И «бывший» неизвестно, кто, у которого фамилия Артемьев и такой же номер домашнего телефона. Не слишком ли?

    Может, и не слишком... У всех пьяных и одиноких баб одна тема. Голос тоже одинаковый – мутный. Что еще? Раз родилась, есть и «папаня». И дача тоже не дефицит. С пьяных глаз перепутала тройку с двойкой и попала к ним.  Звонила тетка какому-то Артемьеву и дозвонилась. Артемьевых, как собак не резанных, с ним в классе тоже учился Артемьев Олег. Вполне может быть, что ее бывший, или не бывший, черт с ним, тоже Артемьев... Так, вроде склеивается. Но и сыпется одновременно. Почему у ейного Артемьева такой номер (и почему не на мобильный?!), что стоило ошибиться на одну цифру, как  она попала к его однофамильцу?  То есть, к нему! У которого была знакомая Лена Кузнецова, имеющая похожий голос и  ситуацию.

    Теперь о мобильном.  Почему эта баба позвонила не на мобильник, как делают все нормальные люди? Телефон разрядился? Нет! Потому, что Лена номер его мобильного телефона знать не могла! Не было у него тогда мобильного, тогда они только начинались. Интересно, откуда она звонила,  из своей квартиры в том времени или с того света? Или на том свете все также, как здесь, но без движения вперед, застывшее в точке обрыва? Возвращаемся к чистому бреду, смысл которого один – готовься!

    - Игорь,  что ты  так долго здесь делаешь?!  Я тебя жду-жду, и не могу понять, куда ты делся. А ты, оказывается, преспокойно куришь! Сколько можно? Да еще в домашних шлепанцах. Молодец!

      Артемьев обернулся  – за ним пришла жена. В халате поверх пижамы, блестящая  от крема, раздраженная.

     - Да, я курю, но не преспокойно. Иди, ложись, я сейчас.

    - Нет уж! Пойдем вместе, бросай сигарету.

    - Такая шизофреническая  история произошла...  Мне позвонила...

     - Пошли! Мне холодно.

     Состояние жены мгновенно отрезало  желание что-либо ей рассказывать. Он, молча, пошел в квартиру.

     Оказавшись под одеялом в  занавешенной плотными шторами спальне, Артемьев чувствовал себя испуганной мышью в норе. Хотя он, конечно, не знает, как себя чувствуют забившиеся в нору мыши.  Или  первобытным дикарем, замершим с дубиной у входа в свою пещеру: снаружи  угроза, вокруг  темное, напряженное  пространство  испуга, внутри (в голове) бурлящий хаос мыслей, от которого и тесно и страшно. Хотя, если разобраться   ничего  страшного не произошло: просто неприятный  звонок, произведший на него такое  впечатление. Впечатление крайне тягостное – приглашение «туда». Мышь и неандерталец были уловками,  оттяжкой времени, в течение которого он мог бы найти логическую точку опоры, чтобы опровергнуть. Избавится от всей этой мешающей дряни и спокойно уснуть. А мешает сейчас  все: спальня-могила, зависть к уснувшей жене,  раздражение на вышедшую на кухню дочь, шумящую чайником и  дверцей холодильника, досада на то, что он подошел к телефону. А мог бы и не он, и тогда сам бы сейчас блаженно спал: жена не стала бы слушать какую-то бабу, вдруг показавшуюся ему старой знакомой. Только потому, что назвала его по фамилии. Таких фамилий... Вот опять, на новый круг. Не она!

      А даже если (без всяких «если») не она, то дело сделано – на него морозно пахнуло Смертью.  Не Лены Кузнецовой, а его собственной, совершенно неизбежной и реальной и, может быть, внезапной и болезненной.

      Она тоже внезапно и болезненно. «Погибла»,  «скоропостижно скончалась» не назовешь.   Сидела вечером возле дома на скамейке, пила пиво и пошло грызла сухарики. И подавилась крошкой. Проще, задохнулась! Куда проще? Страшно представить, что испытывает задыхающийся человек!

      Осенняя, вот как сейчас, темень (еще одно совпадение!), ветер шумит в невидимой листве, окна горят и прочее.  В тяжелой голове бродит пиво, в груди тлеет разогретая им тоска, зубы механически хрустят «Емелей». И вдруг... нечем дышать! Жизнь стянулась в закупоренную  гортань. Ни крикнуть, ни ойкнуть; ни вздохнуть, ни выдохнуть... Минуту, две... И по спине некому ударить, потому что одна... И на помощь не позвать, потому что нечем.

     Утром ее нашли  лежащей у скамейки. «Нашли»... Не искал никто! Возле тела недоеденные сухари, опрокинутая недопитая бутылка и пустая обшаренная кем-то сумка...

     Эти подробности Артемьеву поведала Ленина подруга, сообщившая страшную новость и назвавшая день похорон. Он не поверил – так внезапно и так глупо...

     Пасмурный день. Крематорий, группы родни с цветами, провожающие в печь бывших «своих», среди которых и Ленино сопровождение: та самая подруга по имени... Таня, отупевший от водки Ленин отец, «коллеги» по работе, прячущие свое равнодушие под маской положенной в такие минуты грусти.

     Затем входящее в моду отпевание, суетливый поп, во время обряда чуть ли не танцующий с крестом и с полуприкрытыми глазами шпарящий по памяти евангелие. Свечки в руках, неумелые у большинства крестные знамения. Уже непритворная скорбь. И он особняком от всех в качестве друга. Просто друга, хотя когда-то была и не дружба.

     Гроб, в нем бесполое, покрытое грубой погребальной тканью тело, бывшее несколько дней назад Кузнецовой Еленой Владимировной, стоматологом районной поликлиники. Она не любила, когда «стоматологов» называли «зубными врачами».

     Вот это и стало главной причиной возникновения и существования их отношений: с его стороны  прагматизм, с ее -  влюбленность, подкрепляемая насущной потребностью в сексе.  

     Они, отношения, начались на свадьбе у институтского приятеля Артемьева, решившего жениться между четвертым и пятым курсами, с субботы на воскресенье. Банкетный зал «Европейской», родители и гости. Естественно, невеста и жених со свидетелями. Артемьев в роли свидетеля... Поэтому  оказался в центре стола и частично в центре внимания: он виден всем, и сам за всеми наблюдает, выбирая себе продолжение банкета. Как оказалось, выбор был не богат. Даже скуден.

     Лена также училась вместе с невестой. Обе недавно отучились, став стоматологами. Позже он узнал о ее  долгом пути в этот медицинский разряд, но тогда заметил сразу, что она старше.  И невесты, и его. Его на девять лет. Сейчас ей был бы шестьдесят один. Ого! Почти бабулька... А тогда тридцать два. Тридцатидвухлетний колобок со стрижкой каре. Ему никогда не нравились полные женщины с короткими ногами.

     Тосты, речи, пожелания. «Горько!», запиваемое горькой. Потом танцы. Общей кучей и попарно. Он в поиске. Старая аксиома - чем больше мужчина пьянеет, тем привлекательнее становятся женщины. Если обоюдно, то доступнее...

     Они поехали к Артемьеву. Тогда он жил с мамой, мамы не было дома – летом мама Артемьева в городе не жила. Совместная ночь имеет цену совместной ночи. Дальше, как получится. Получилось так, что во время разговоров (а разговаривали они долго – каждый, пользуясь случаем, свободно  рассказывал о себе) он пожаловался на больной зуб, а Лена предложила его вылечить.

      Он начал ездить к ней в поликлинику, прекрасно понимая удобство такого  варианта: ей приятно быть с ним, ему приятно, что ей приятно, плюс приводимые в порядок зубы.  Единственная шероховатость – их периодическая совместная постель, до которой Лена оказалась жадной, а он...

     Но компромисс себя изжил. Не сразу, но дошло до «дружбы» - простого человеческого  общения, когда один жалуется другому на жизнь. Под старые пластинки и вино. С точки зрения Лены, Артемьеву жаловаться было не на что: женился, родил себе дочь, живет отдельно от родителей, руки, ноги целы... А вот она! Первое – детей она иметь не может, второе - Артемьев женился не на ней (он никогда не давал повода, но  у Лены были такие фантазии), последнее - живет с мамой и «папаней».

     Он видел и маманю, и папаню, в свои редкие визиты  к Лене. Папаня – мрачный, находящийся на пенсии сильно пьющий тип, подозревающий  приходящих к дочке мужиков в злых   похотливых  умыслах. Его отцовская ревность имела необычайную густоту: Артемьев буквально кожей чувствовал, что батька его ненавидит.

     Ленина мама была ее служанкой: ждала с работы, готовила, стирала, убирала в комнате и продолжала Лену таким отношением развращать, поддерживая в ней иллюзию «все еще девочки». В Артемьеве она видела жениха. Наверное, в каждом, с кем Лена кроме него общалась, мама видела жениха. Женихов у Лены не было никогда. Романы были, и много, но до свадьбы  не доходило. Все это он узнал, когда они сиживали у нее на кухне (родители на даче), пили вино и слушали музыку. Учась в медицинском, Лена забеременела и собиралась родить. Но мама настояла на аборте...

      Имелся у Лены некий Вовчик – аналог Артемьева, бывший ее однокурсник, с которым тоже что-то когда-то было.

     Так и шло. Артемьев у себя: взращивание дочери, жена, работа... Лена у себя: работа, работа, работа... Утро, вечер. Когда на следующий день в вечер, можно выпить.

     Самым светлым местом в году для нее был отпуск на море. Конкретно, в абхазской  деревне Алахадзе. Так сложилось, что и Артемьев  побывал  там. Еще тогда, когда не был женат, а работал на спасательной станции. Их «командировали» на всесоюзные спасательные соревнования в Краснодар. От плюс десяти и дождя к плюс двадцати пяти и солнцу за казенный счет. Из Краснодара, после недели ныряний с аквалангом,  Артемьев полетел в Адлер, оттуда автобусом к отдыхающей в абхазской глуши Лене...

     Тишина. Три часа времени – самое  глубокое место ночи. А он не может спать. Ворочается, вздыхает, решая идти курить или не идти? Идти. И снова борьба воспоминаний с попытками уснуть.

    Он нашел Лену (кругленькая и загорелая накачивает короткой ножкой матрац) на пустынном берегу покрытого сонным штилем моря. Берег – светлая крупная галька, которая  очень не нравится босым ступням. Зато вода после мутной Кубани!

     Несколько дней они жили вместе, в ее комнате. Сохраняя дистанцию, Артемьев спал на раскладушке. Еще он помнит яичницу с помидорами на завтрак,  теплые лаваши, дом отдыха, куда они ходили смотреть «видео» и шторм. Он качался на громадных  волнах, рискуя влепиться в камни, когда бешеные массы воды с шумом обрушивались на мокрый, покрытый пеной берег, а Лена, готовая перейти на ругань, просила его прекратить. Несколько совместных дней...

     А так лишь редкие (два-три раза в год) наезды в поликлинику по зубной надобности.

    Видимая простота и ложная легкость Лениной  жизни закончились, когда у нее от воспаления легких умерла мать, и она осталась наедине с папашей, растущую ненависть  к которому она никак не могла преодолеть.

    Потом еще один удар – Вовчик. Вот тот «погиб», улетев на скорости в канаву.

    А  годы уползают – детки  Лениных подруг уже сами могут иметь деток. И у Артемьева дочка учится в школе. А она все та же и в том же: работа и работа, одни гнилые рты сменяют другие. За наличные деньги и бесплатно.  Между сменами (после утренней)  и на выходные - алкоголь. И нечастые, но поздние звонки ему.

    Вот в  такие летние дни, когда ей завтра в вечер, Артемьев  появлялся в поликлинике. Уже не для зубов, а для души,  сменить обстановку, понастальгировать, ненадолго перестать быть мужем, отцом и всем остальным.

      Они заезжали в магазин, где выбирали себе снедь для ужина: все самое вкусное, самое сладкое, все в излишнем количестве. И обязательно коньяк. Первым делом! Плоская бутылка с медным всадником на этикетке. В винном ларьке Лену хорошо знали.

     - Дайте мне мой, - без всякого смущения просила она.

     Она садилась за кухонный стол и, «отдыхая», начинала курить (на подоконнике несколько разного вида пачек). Периодически влажно кашляя – бронхит.  Артемьев готовил ужин. В комнате с пластинки пел Юрий Антонов.

    Ели так: он  - все, что нажарил, нарезал и накрошил, она – ничего, кроме  своего коньяка и сигарет.

    Фаза радостного алкогольного возбуждения, когда они шутили и, избегая острых углов, вспоминали, длилась недолго. То, за чем приезжал Артемьев очень быстро прекращалось, и наступал спад, причем с каждой их встречей все быстрей. Лене становилось неинтересно (это было очень заметно) слушать Артемьева, и она начинала ругать жизнь. Вначале тихо и как бы за это извиняясь: надоевшие  пациенты, их наглая заведующая, одышка, опухающие ноги, папаня, с которым она уже чуть ли не дерется... От папани со слезами в голосе Лена переходила к матери, которой так не хватает; которая ее так во всем понимала; от нее, уже плача, к погибшему Вовчику, единственному настоящему мужчине в ее жизни... Осточертевшей, пустой, без перспектив.

    Нетвердые слова заканчивались рыданиями. Далее бурный поток страдания, усиленный опьянением и присутствием Артемьева, трансформировался в агрессию или провокацию. Лена могла его выгнать, могла  пытаться соблазнить, а могла и уснуть в туалете. Прощая  грубость и жалея, что оно все вот так, Артемьев укладывал ее спать и уезжал, обещая себе, что больше никогда.

     Но иногда тянуло. И вчера, если бы она  была живой и позвонила, он бы поехал – того, что есть всегда мало... А она взяла и позвонила, а ехать не к кому... И звонить не могла: и костей-то от нее уже не осталось. Значит, не она, но как...

     Зазвонил будильник. Рука спящей жены его тотчас задушила.

 

                                                                           ***

 

     Артемьев, обессиленный  бессонницей, никотином и мыслительными процессами, решил поехать на работу на метро – машину вести он был не в состоянии.

    Оказалось, что так добираться на двадцать минут быстрее – он плюхнулся в свое кресло  без пятнадцати девять. А Миша Маркин опоздал. И появился у них в отделе около десяти.

    - Там такая пробенция образовалась, не передать! - оправдывался Маркин, - Менты все движение перекрыли. Прости, Игорек!

    - Где – спросил Артемьев?

    - На перекрестке Культуры и  Луначарского. Какой-то дебил на грузовике решил проскочить на красный и на всем ходу влепился в «Опель». Машина всмятку, водитель наповал. Стекла, кровища, бр-рр...

     Артемьев мгновенно представил этот перекресток – его ежедневный маршрут.

    Вот оно почему!

    Все свое рабочее время  он молчал, а если к нему обращались, то уходил от любых  разговоров, ссылаясь на головную боль. За девять часов он ни разу не вышел на перекур и ни разу не пил кофе. А так и  просидел с прикрытыми глазами,  абсолютно не заботясь  том,  что на этот счет подумают те, от кого он зависит.

    А вечером, когда он в полном изнеможении от прошедших суток дремал у телевизора, в прихожей снова запиликал телефон.

    - Это, наверно,  твоя мамуля, подойди, - сказал Артемьев жене, холодея от страха, - ведь ради нее оплачиваем номер.

    - А тебе жалко, - обиделась жена и вышла.

    - Тебя, - вернулась она через секунду.

    - Кто? – во рту начало пересыхать.

    - Откуда я знаю?! Женщина: «Будьте добры, мне Артемьева...» Она что, твоего имени не знает? И здороваться не умеет?

    Еле ступая, Артемьев вышел в коридор.

    - Я слушаю... – прохрипел он и замер, слушая удары сердца.

    - Это я. Ты меня, Толюнчик, прости за вчерашнее. Больше такое не повторится. Клянусь! По уши в собственном дерьме: мобильник потеряла, со Светкой вдрызг поругалась, тебя взбаламутила. Все, удаляюсь...

    И загудели гудочки...